Я тоже помню как этим летом стояла у той самой синей ленточки, с нетерпением ждав Яна  [взломанный сайт] Но летом, конечно сложнее, так как не так легко спрятать пояс смертника. Гореть им в аду

Отредактировано vitashenka (2011-01-25 08:14:06)

A few things strike me after reading your various comments . But first let me emphasise that the translation provided  for me is ,  at best  , adequate ,  but often the exact  meaning is very difficult to work out .
The Security issue seems strange to understand . There are several reports that  there had been what is known as "chatter" available and that a terrorist attack at one of the Moscow airports was imminent -- and this information became available about a week ago .
If this is true ( if  ! ) , it seems unforgivable that at least two terrorists entered the airport with one concealing a huge amount of explosives.Until proved otherwise , we must assume they entered the Arrivals section , just as you or I might  do.
Responsibility for this  security failure must be at the highest level and aimed at the State Police and Government --- not just airport personnel who basically simply do as they are told .

However difficult it might be , extreme nationalistic Russian groups  must  be forced to control a simple desire for revenge  .By this I mean that any blanket mistreatment of ethnic minorities would be wrong and ultimately very shameful .Equally , any attacks on individuals because of their colour and race would be outrageous .
On a wider basis , the matter of the Civil War that has been raging in the North Caucasus States for the last few years , requires urgent review .
However difficult to accept , there are two sides to the matter and the fundamental causes are very complex and stretch back to the start of the two wars in Chechnya in the nineties .
You used to be bored to constantly hear me telling you that matters had reached a terrible level a long time ago . Years ago .And  , frankly , most of you chose to believe Government assurances that everything was under control and to believe Kadyrov's crazy statements telling Moscow that everything was OK and that there was  just a handful of terrorists hidden in the mountains .
This is not the time to discuss matters in detail but the fighting in the Caucasus has been of extreme violence with Kadyrov's paid private army and specialist FSB troops involved in atrocities on an amazing scale .Both sides have been involved in a war fuelled by a terrible hate and loathing . It has produced guerilla warfare of the worst possible kind -- bestial .
I am just telling you that if you were acquainted with just a fraction of what has occurred week in and week out , year in and year out , you would grasp that Terrorist incidents inside Russia were as certain to happen as the sun appearing tomorrow .
I am not saying this as though I support either one of the aggressors. I am just reminding you that all violence always has consequences and now if there is an even fiercer Russian offensive , you run the risk of Fundamentalist and Al Qaeda soldiers moving into the south . Then the war will last for a life time .
It is no good listening to those who tell you that Russia will move in and take the several countries  apart inch by inch and obtain vengeance .
You will never beat well organised guerilla fighters who are motivated by fundamental belief systems --- however much you might disagree with their philosophy and religion .
If you don't accept this , then think of Korea , Vietnam , Cambodia , Laos , then French North Africa  and more recently Afghanistan , Iraq and now Pakistan , Somalia and possibly Yemen .
Violence only begets more violence and there are more Fundamentalists than Russia has men to fight them .For if you eradicated the present army of terrorists , another army will arise from the next generation and every soldier from the Islam world would flock to the Caucasus and even south Russia itself -- perhaps even invading the Krasnodar region .
Be very careful , is my opinion .

Пресса Британии: "Домодедово" как символ России

На первых страницах всех основных британских газет - фотография мужчины с перевязанным лицом, жертвы взрыва в московском аэропорту "Домодедово" 24 января. Его на носилках выносят медики из задымленного здания аэропорта.

Только Guardian продолжает лидировать со ставших известными подробностей секретных палестино-израильских переговоров, уделив московским событиям, унесшим жизни 35 человек, тоненькую колоночку справа от передовицы - и увесистый анализ на развороте страниц.

"Взрыв стал самым ужасным терактом с марта прошлого года, кода две женщины-смертницы из воинствующего Дагестана взорвали себя в московском метро, убив 40 человек, - пишет газета. – Кремль уверяет, что ситуация на Северном Кавказе стабилизировалась после двух ожесточенных военных кампаний, направленных против чеченских боевиков в 1994-1996 и 1999-2005 годах. Но последнее нападение свидетельствует о том, что исламистские радикалы готовы с новой силой атаковать гражданские объекты в столице".

О том, почему именно международный аэропорт был выбран мишенью, Guardian пишет:"При Владимире Путине "Домодедово" стал символом современной России: модернизированный, динамичный международный порт, отражающий прогрессивные устремления страны. Возможно, именно поэтому он стал мишенью для группировок, сражающихся за независимость от России".

Взрыв произошел в помещении для выдачи багажа, в которое - несмотря на то, что вход на его территорию не должен быть разрешен, - проникнуть очень легко: вход в него не охраняется. По мнению газет, это заставляет задуматься о мерах безопасности.

Daily Telegraph упирает на то, что российским спецслужбам было известно о готовящемся теракте. Анализируя сообщения с российских информационных лент, газета указывает: "В предупреждении даже сообщались подробности того, где будет заложена бомба, но, несмотря на это, власти не смогли предотвратить нападение".

По этому поводу в прессе цитируются слова российского президента Дмитрия Медведева: "То, что произошло, свидетельствует о том, что далеко не все законы, которые должны действовать, правильным образом применяются в разных местах. Надо в этом разобраться".

Однако многие эксперты связывают трагедию вовсе не с недостатком мер безопасности. "Причина этого нового взрыва - продолжение войны на Кавказе, которой уже почти 20 лет", - пишет "Таймс".

Формально ни одна из группировок не взяла на себя ответственность за взрыв, сообщают газеты, как будто под диктовку, добавляя при этом, что основное подозрение лежит на исламистских сепаратистах с Северного Кавказа, и в частности, на боевиках Доку Умарова, провозгласившего себя "эмиром Кавказа".

Газеты предупреждают, что у этого взрыва могут быть вполне ожидаемые последствия. "Этот инцидент еще больше обострит напряженность в Москве между российскими националистами и мигрантами с Кавказа", - комментирует Times.

"Сражения с боевиками на Северном Кавказе - это, по сути, вялотекущая война, которую редко отражают в СМИ, - пишет Independent. – за исключением тех случаев, когда сообщают о "ликвидации бандитов". Нападения на мирных жителей глубоко на территории России не так часты, но когда они случаются, они напоминают Москве о постоянной нестабильности на юге страны".

"Взрыв нанесет удар по международному имиджу России в то время, когда она готовится принять у себя два основных спортивных события в мире - чемпионат мира по футболу 2018 года и Зимнюю Олимпиаду 2014 года", - продолжает газета. В этом случае ей необходимо принять меры, которые бы могли подкрепить старательно создаваемый Россией образ страны, способной держать ситуацию под контролем.

Разумеется, отмечает Independent, усилятся меры безопасности в аэропортах. "Однако, Северный Кавказ - это часть России, и остаются сомнения, смогут ли даже самые жесткие меры безопасности сдержать смертников, готовых на все."

Развитие ситуации будет зависеть от того, какие выводы сделают российские власти. "Если за взрывом в московском аэропорту стоят группировки, связанные с Северным Кавказом, краткосрочная военная операция, маскирующая проблемы, наводняющие регион, не будет достаточной, - отмечает Guardian. – То, как российские власти отреагируют на ситуацию сейчас, как раз и покажет, может ли Россия справляться с долговременными проблемами, как политическими, так и социальными".

Обзор подготовила Наталья Голышева, bbcrussian.com

а вообще Родину и родителей не выбрают........

мне тут в Германии хорошо
но это ж не моя Родина, кого пытаемся обмануть?

мож я не правильно трактую слово Родина, но вроде исходит от корня род

Отрывок из книги Марии Амели «Норвежцы вне закона»

К читателям

Меня зовут Мария Амели. Мне 25 лет, и я родилась на Кавказе. Летом 1997 года я бежала оттуда в Москву. Осенью 2000 мы с родителями уехали из Москвы в Финляндию. В феврале 2002 года мы добрались до Норвегии, где я и живу уже больше восьми лет. В общей сложности я провела в бегах более половины моей жизни.

Многие спросят: «От чего ты бежала?» Я не могу толком ответить. Но я знаю, что мои родители до сих пор испытывают страх. Я молчу и не задаю вопросов, потому что знаю: вопросы могут вызвать тяжёлые и болезненные воспоминания, лишить их сна по ночам и оживить в них все те мучения, что им пришлось пережить. Я знаю наверняка лишь то, что они всегда были честными и законопослушными людьми и всегда старались служить обществу. Об остальном я не спрашиваю, и потому я знаю не всё, и не могу объяснить некоторых вещей, которые я никогда не понимала. Мне пришлось покинуть Кавказ ещё ребёнком. Те воспоминания, детские воспоминания, становятся всё более неясными, расплывчатыми.

Однако люди вокруг меня продолжают задавать вопросы, и каждый их вопрос делает мне больно. Иногда я впадаю в отчаяние. Складывается таке впечатление, что лишь причина нашего бегства имеет значение, что лишь она определяет меня. Как будто прошлое моих родителей довлеет надо мной и моим будущим.

Эта книга — не рассказ о том, что заставило нас бежать так далеко. И я не буду писать о том, почему мы до сих пор боимся и почему не можем вернуться в Россию. Я просто не могу писать об этом. Когда я в августе 2009 начала перечитывать свои дневники того времени, когда мы приехали в Норвегию, я сделала для себя много открытий. Моя жизнь здесь была странной, грустной, но в то же время сказочной. И что важнее всего, я поняла, что там, между страниц моих дневников, спрятана моя история. История, которую я помню наизусть и которая сделала меня такой, какая я есть. Та жизнь, за которую я сама несу ответственность. Именно в этих дневниках, а потом и в блоге, и в моих небольших заметках я нашла свои собственные слова, за которые я могу ответить.

«Норвежцы вне закона» — это книга о том, почему я осталась здесь, и о том, как я медленно, но верно начинала жить. А ещё это книга о тех людях, чьих имён я здесь не назову, которые сделали всё это возможным. Работая над этой книгой, я поняла, что в Норвегии я столкнулась с системами, законами и правилами, которые сделали мой мир очень жестоким местом, где мне самой не было места. Но кроме того в Норвегии я встретила людей, друзей, которые научили меня чувствовать, что такое любовь к определённому месту, и благодаря им я поняла, что такое дом. Так я поняла, кто я на самом деле, и научилась верить в себя. Я обнаружила, что я — человек, и наравне с другими людьми я имею право на собственное мнение, право на жизнь.

Поэтому я хочу поблагодарить Апелляционную комиссию по делам иностранцев (Utlendingsnemnda — UNE) и Директорат по делам иностранцев (Utlendingsidirektoratet — UDI) за все те немыслимые препятствия, которые возникали на моём пути, и посвящаю эту книгу моим родителям и всем людям, которые помогали мне жить, несмотря на все трудности.

Мария Амели
Август 2010

Из Части 1

9 февраля 2002
Мы приближаемся к норвежской границе. Белый снег сливается на горизонте с небом, пейзаж выглядит пустым и безжизненным. Те немногие дома и автозаправки, мимо которых мы проезжаем, кажутся холодными, неуютными, одинокими. Машина барахлит, и папа больше всего на свете боится, что она окончательно сломается прямо здесь, среди безлюдья. Эта мысль даже хуже той, что мы собираемся незаконно пересечь границу. Кто поможет нам здесь?
Я уже устала волноваться. Я не хочу спрашивать о том, зачем мы всё это делаем. Вообще не хочу разговаривать. Я пытаюсь спросить саму себя, как я здесь оказалась, но чувствую лишь безразличие. Я чувствую всё и в то же время ничего не чувствую. Пытаюсь отыскать в себе какие-то чувства, но в итоге всё равно сдаюсь. Нам некуда больше деваться, поэтому мы здесь, в машине, на пути к границе. Если бы мы остались в Финляндии, нас бы депортировали в Россию. Я понимаю, что на это мы пойти не могли, это всё равно что добровольно отправить себя на смерть. Я уже давно это поняла. Мама с папой не хотели рассказывать, а я не хотела спрашивать. Мне хватало того страха и отчаяния, что я видела в их глазах в течение уже очень долгого времени.

Ночь. Снег — единственный источник света. Скоро пограничный пост. Чем он ближе, тем быстрее бьётся сердце.
Мы прошли! Мы уже в Норвегии! И как будто для того, чтобы мы сами поверили в это, вон табличка: «Norge».
Я оглядываюсь, чтобы посмотреть, не едет ли кто за нами. Неужели и правда всё хорошо? Мы проехали много километров, не встретив ни одной машины — только зимняя ночь. Мы действительно в Норвегии!

Я в изумлении смотрю в окно. Природа изменилась так быстро, теперь она потрясающе красива. Горы, горы, горы, горы, высокие горы! Совсем как дома, на Кавказе! Я без устали верчусь на сиденье, смотрю по сторонам. Наконец-то я снова вижу горы, как я привыкла с самого рождения. Такого не было ни в Финляндии, ни в Москве. Сказочные, величественные горы!

А ещё через несколько километров мы видим воду. Я всегда мечтала жить там, где есть и горы, и море...
And love is not the easy thing, the only baggage you can bring, it’ s all that you can’ t leave behind.*
Это одна из моих любимых песен, и теперь я наконец поняла, что она означает. Норвегия - это a place none of us has been, a place to be believed to be seen... Никто не рассказывал мне, что горы здесь такие красивые. Внезапно я ощутила, что я дома. Забавно, потому что вообще-то мне давно уже не интересно, что это значит — быть дома, я уже забыла, что это такое - «дом». И вот я чувствую, что у меня мурашки по коже, я хочу протянуть руки и прикоснуться к этим горам, вдохнуть свежий воздух и обнять всё, чтобы не потерять это волшебное чувство.

*(Любовь — непростая штука, и ты можешь взять с собой лишь то, что не можешь оставить позади. ... место, где никто из нас раньше не был, в которое нужно поверить, чтобы его увидеть. (англ.) - Песня Walk группы U2.)

Нам нужно в город под названием Тромсё. До туда примерно сто километров, и папа устал. Мы проезжаем ещё немного и останавливаемся у старого кемпинга. Мама с папой регистрируются на стойке администратора у супружеской пары — владельцев этого места. Они громко разговаривают на языке, напоминающем искажённый шведский, причём на диалекте, который совершенно невозможно понять. Я стараюсь не встречаться с ними взглядом. А вдруг они поймут, что мы беженцы? Что если они позвонят в полицию?

Мы берём небольшой деревянный домик неподалёку от площадки кемпинга, мы замёрзли и устали после долгой поездки. В комнате теснятся три кровати, воздух просто ледяной. Последние дни были страшно выматывающими, сумасшедшими. Я проваливаюсь в сон, и сон кажется мне спасением сегодня, как будто проблемы исчезают, стоит только закрыть глаза и натянуть одеяло на голову.

Я просыпаюсь в пять утра от невыносимой жары. Перед сном мы включили все батареи на полную мощность. И всё, чего я хочу — снова уснуть и спать, спать, спать, чтобы забыть всё.

10 февраля 2002
[...]
Когда мы в 2000 году приехали в Финляндию, чтобы просить убежища, мама с папой верили в систему, в обещания об индивидуальном подходе к рассмотрению дел, в то, что всё сказанное нами будет проверено и получит подтверждение. И в то же время они жили в страхе все 16 месяцев, что мы провели там, из-за того немногого, что они рассказали на собеседовании в финском Директорате по делам иностранцев. И ещё потому, что они назвали наши настоящие имена. Потому что те, кто искал нас в России, могли выследить нас. Мама с папой рисковали нашими жизнями, так как им пришлось рассказать правду, которая, как они надеялись, должна была обеспечить нам безопасность. Но что если бы директорат был неосторожен, проверяя наши показания на родине? Что если они бы по ошибке, случайно раскрыли нас кому-то, кто не желал нам добра и кто знал, кем были мои родители? Информация могла разойтись быстро и попасть к тем, кому не следовало знать о нашем местонахождении. Тогда мы ни в одной стране Европы не могли бы чувствовать себя в безопасности. «Всё строго конфиденциально», сказали моим родителям в финском Директорате по делам иностранцев. Но мы не верили в это. Теоретически кто угодно мог подкупом или угрозами добыть сведения у информаторов Директората. В такой ситуации люди беспокоятся не о конфиденциальности, а о собственной жизни.

Так что мама с папой прожили все 16 месяцев в Финляндии, затаив дыхание, в надежде на лучшее, охваченные страхом.

Папа каждый день просыпался в пять утра и отправлялся в свою крошечную мастерскую в центре приёма беженцев. Дверь на шоссе он держал открытой и ежеминутно вздрагивал от мысли, что прошлое может настигнуть его в любой момент.
Каждый раз, когда они с мамой обсуждали ситуцию, они приходили к такому выводу: «Если они проверят все сведения, полученные от нас, и смогут сохранить их в тайне, нам наверняка разрешат остаться».

Мама с папой и в самом деле мечтали начать новую жизнь в Финляндии, и они стремились показать, как сильно было их желание. Они хотели высказать свою благодарность за такую возможность. Они хотели приспособиться, стать частью страны, узнать финскую культуру и язык, найти работу и приносить пользу обществу.

Мы ведь заново спланировали всю нашу жизнь, наше будущее. Мы не собирались сидеть сложа руки и ждать, пока нам дадут вид на жительство. Папе предложили работать на судостроительном заводе, но это ничего не значило. Мамина работа в детском сада, а также их добровольная помощь в сувенирном магазинчике тоже оказались бесполезными. Равно как и то, что мы все трое очень быстро выучили финский язык.

В коммуне, где народ не привык к иностранцам, маму и папу полюбили, их пригласили на встречу, где собирались планировать дальнейшее развитие посёлка. Мама тогда приготовила обед из 16 блюд на 70 человек, и вскоре получила письмо из банка, где ей предложили взять кредит и открыть ресторан, как только она получит вид на жительство.

14 февраля 2002
Вчера проздно вечером приходила Туне. Я притворилась, что сплю, а сама, лёжа в своём спальном мешке за книжным стеллажом, слушала, о чём разговаривают взрослые. Ситуация начинает проясняться: мы не можем поехать обратно в Финляндию, потому что тогда нас сразу депортируют в Россию. Если мы попросим убежища в Норвегии, шансы получить вид на жительство практически нулевые. По Дублинской конвенции нас вышлют обратно в Финляндию, поскольку мы уже просили убежище в стране Евросоюза, и там остались наши паспорта и визы. Ну а потом - опять же - депортация в Россию. Шансы будут немножко выше, если обратиться в полицию, назвать вымышленные имена и рассказать придуманную историю о том, как мы приехали в Норвегию из России. К тому же, так мы сможем выиграть время. Но и тогда нам не светит вид на жительство, поскольку со временем они найдут наши отпечатки пальцев в европейской базе данных. Как только они выяснят, кто мы такие, они без дальнейших разбирательств вернут нас в Финляндию. И, поскольку мы уже просили убежища в другой стране, мы не можем просить разрешение на работу и найти официльную работу в Норвегии. Это порочный круг, из которого нет выхода — по крайней мере, законного.

Я лежала в спальном мешке и слушала, как Туне рассказывает моим родителям, что если они расскажут о своём пребывании в Финляндии, их скорее всего немедленно вышлют туда, а оттуда в Россию. При этом она советовала моим родителям рассказывать абсолютно обо всём, всю правду, как они рассказали ей.

Чем дольше я слушала, тем больше понимала, что мы оказались в безвыходной ситуации. Каковы шансы, что норвежский Директорат по делам иностранцев примет нас всерьёз, после того, как финский дирекаторат ответил нам отказом, как и другим беженцам из России? Каково нам будет рассказать здесь всю правду, чтобы после этого нас первым же самолётом отправили в Россию, навстречу смерти? Какой смысл говорить правду, если никто нас не слушает, если нас могут убить?
Обсуждалась также возможность стать нелегалами, не обращаться в полицию и не просить убежища. Но как можно жить нелегально в стране с другой культурой, не имея друзей, опасаясь за свою жизнь 24 часа в сутки, как можно вообще осмелиться выходить на улицу в такой ситуации?

«Нет. Сначала мы попробуем пойти законным путём, сделать всё возможное. Мы не можем опуститься до положения нелегальных иммигрантов», - сказала мама. И папа с ней согласился.

Мама немного помолчала. А потом начала говорить непривычно спокойно.
«А может, сами поедем в Россию и оставим дочь в Норвегии просить убежища?»

Я застыла, не могла пошевелиться. Я не верила своим ушам. Они начали обсуждать это. Мама считала, что лучше уехать немедленно, пока я сплю.Потом с ней случилась истерика, и она начала шептать, задыхаясь: «Если это единственный способ обеспечить ей нормальную, счастливую жизнь, мы должны сейчас же сесть в машину и уехать». Я лежала в своём спальном мешке в нескольких метрах от неё и думала в отчаянии: «Они не могут бросить меня сейчас, оставить одну».
Папа перебил её и сказал, что лучше ему уехать одному, что он готов пожертвовать собой, чтобы у нас была нормальная жизнь. Мне стало страшно, по-настоящему страшно.

Я больше не могла притворяться, что сплю. Я выбралась из спального мешка, подбежала к ним и стала умолять их рассуждать здраво. Да вы с ума сошли, вы оба! Как вам в голову пришло такое говорить? При этом вид у меня, должно быть, был такой, как будто я и сама сошла с ума, но плакать я не могла. В маминых глазах я видела отчаяние и безнадёжность. Я видела в них усталость от этой чёртовой жизни.

Мама строго сказала мне, чтобы я шла спать, а папа попытался убедить меня, что они меня не бросят. Но мне становилось только страшнее. Я им не верила. Я была уверена тогда, что стоит мне закрыть глаза — и они исчезнут из моей жизни. Я решила не спать и не плакать, потому что слёзы всё равно не помогли бы.

С утра я всё ещё боялась, что они исчезнут. Меня пугало то, как далеко мои родители готовы были зайти ради меня. Они готовы были пожертвовать собой ради моей безопасности. Если бы кто- нибудь попросил маму выпить яд в обмен на то, чтобы у меня была нормальная жизнь, она бы сделала это, не задумываясь. Я знаю, что моя мать была сильной всю свою жизнь, и восхищаюсь ею. Но сейчас я боюсь, что она сойдёт с ума.

19 февраля 2002
Мы в Люсакере, в транзитном пункте приёма беженцев. Приехали поздно вечером. Высокий, широкоплечий мужчина привёл нас в отведённую нам комнату. Мы прошли мимо высоких ворот, я увидела большой двор и широкую лестницу. На лестнице стояли какие-то люди, и вроде бы переругивались между собой. Те секунды, в течение которых мы поднимались по лестнице, были отвратительны. Я чувствовала всем телом их любопытные, навязчивые, противные взгляды. Они были как стая гиен, которая ждала, пока охранник уйдёт, чтобы наброситься на нас. Гиены — именно так я воспринимала их, скалились на нас в темноте и кричали что-то «новичкам». Воздух был тяжёлым, удушливым. Я чувствовала себя так, будто оказалась в криминальном квартале где- нибудь в Лондоне или Нью-Йорке, в окружении преступников, во власти беззакония. Я не ожидала, что в Норвегии события могут принять такой оборот. Я держалась вплотную к родителям и думала: «Скорей бы это закончилось! Пожалуйста, ну пожалуйста...»

3 марта 2002
Самое важное в процессе получения убежища — это собеседование. В Финляндии маме с папой удалось рассказать часть нашей истории. Несколько недель после этого они были вымотанными и какими-то чужими. Они никогда не говорят о прошлом со мной, они хотят оставить его позади и начать новую жизнь, хотят смотреть вперёд. А теперь им снова придётся пройти через это — здесь,в Норвегии. По-моему, это всё равно что ковыряться в ране, которая никак не заживёт. Я беспокоюсь за них, особенно за маму. Где им взять силы, чтобы снова рассказать обо всём? А что если они из-за этого сойдут с ума или серьёзно заболеют? Мама уже не такая сильная, как раньше. Раньше её называли The Iron Lady, потому что у неё была стальная воля и самоконтроль. Но теперь жизнь сломила её. Она пугается и болезненно реагирует на малейший стресс. Часто у неё так болит спина, что она не может двигаться, иногда у неё появляется сыпь, руки ужасно дрожат и она ругается с папой. Папа всё время курит и всё время молчит, когда он с нами. Но мама часто кричит на него из-за того, что он разговаривает с другими беженцами. Она боится, что он проговорится про Финляндию.

Я вижу, как отчаянно они пытаются понять, что с ними произошло, чтобы потом объяснить это на собеседовании. Они ссорятся, мирятся, маются, то впадают в апатию, то снова берут себя в руки, что-то пишут каждый сам по себе. Пытаются вспомнить детали. Они обсуждают угрозы, которые получали, пока у них не кончаются силы. Маме становится страшно. Она забыла многое из того, что папа помнит, и из-за этого впадает в ещё большее отчаяние. Сидит, качает говой и говорит: «У меня в голове не укладывается».

Я понимаю, что многое они от меня скрывали. Но они не могут скрыть своё отчаяние и страх здесь. Я вижу его всё время в их глазах, и это делает мне больно.

Я так многого не знаю. Единственное, в чём я уверена — это что часть моей жизни, прошедшая на Кавказе, осталась позади. Иногда я вспоминаю о ней.

Тогда всё было просто. У нас была собака, кошка и попугай. У меня было много игрушек, а в киндер-сюрпризе мне больше нравилось шоколадное яйцо, чем сам сюрприз. Папа или наш шофёр отвозили меня в школу. Потом у нас появилось несколько охранников, они всё время жили вместе с нами в доме. Один из них всегда ездил с шофёром, когда тот отвозил и забирал меня из школы. Мне нельзя было выходить за школьную ограду, пока они не придут и не заберут меня. Со временем я привыкла, но поначалу спрашивала у мамы: «Почему мне нельзя поехать на автобусе с остальными?» Она смеялась о говорила, что мне следует быть осторожной. Я слышала, как взрослые обсуждали похищения других детей. И хотя я завидовала товарищам, которым можно было пойти домой одним по аллее, или сбегать на перемене в киоск за сладостями, я никогда не возражала против охраны. Я слишком хорошо знала, что как бы ни соблазнительно было сбежать из школы и выкинуть какую-нибудь шалость, мама с папой очень огорчились бы.

Как-то раз я сильно простудилась и два дня не ходила в школу. Когда я поправилась, мама сказала, что лучше мне ещё немного посидеть дома. Я обрадовалась, что не нужно будет рано вставать, и не возражала. Я не ходила в школу полгода. За это время меня пару раз навещали школьные подруги и учитель английского, который помогал мне учить язык.
Я думаю, что-то ужасное случилось летом 1997. Как-то раз, в июне, мама пришла домой и легла на диван. У папы были какие-то гости, они стояли и разговаривали с ним. Был обычный жаркий летний день. Собирались грозовые облака, воздух потяжелел. Я помню раскаты грома. Мама выглядела слабой и какой-то чужой. Я гладила её по голове, а она лежала с закрытыми глазами и молчала, и мои вопросы висли в тяжёлом воздухе. «Ты не расскажешь мне сказку?», - спросила она наконец. Я сначала удивилась, а потом расстроилась, потому что забыла все сказки, какие знала. Я побежала в свою комнату, но когда я вернулась с книгой сказок, она сидела вместе с остальными взрослыми. Я всё ещё помню, как она сказала: «Ну ведь не может всё быть настолько плохо. Что нам делать? Что делать? Разве так можно?»

Тем летом мне исполнилось двенадцать, а спустя несколько дней меня отправили самолётом в Москву. «Наслаждайся каникулами, увидимся, когда вернёшься к сентябрю», - сказали мне родители, а сами остались на Кавказе. Но они обманули меня. Я поняла это только тогда, когда в начале сентября собрала вещи, чтобы лететь назад. Дядя с тётей сказали, что я буду ходить в школу в Москве. Я бегала по их дому в отчаянии и злости, как зверь в клетке, но они сказали: «Обратного билета на Кавказ у тебя нет».

Мне не нравилась новая жизнь с родственниками. Я скучала по родному городу, скучала по родителям. Каждый вечер, когда выключался свет, я плакала в подушку, и тысячи вопросов без ответа роились в моей голове. Всё было лишено смысла, даже мои слёзы. Ведь в сущности мне было совсем неплохо у дяди с тётей. Меня кормили, я каждый день ходила в школу, у меня была своя комната. Но я всё равно плакала, когда говорила с мамой по телефону. А она всегда очень скоро клала трубку, боялась говорить слишком долго. Она сказала, что телефон прослушивается. И если разговор длился дольше двух минут, наше местонахождение могли отследить. Она боялась, что кому-нибудь станет известно, где меня прячут, и я подозревала, что она не так уж счастлива, хотя она старалась говорить бодро и жизнерадостно. В Москве меня тоже возил личный шофёр. Иногда в перерыве я решалась дойти сама до киоска или торгового центра неподалёку от школы. Но дядя с тётей были строги со мной, так что я всегда должна была оставаться в школе и дожидаться шофёра, который забирал меня, и мне нельзя было разговаривать с чужими людьми. «Тебя могут похитить!», - они говорили это так серьёзно, что я смирилась с необходимостью блюсти осторожность и следовала всем их указаниям.

Я очень обрадовалась, когда через год мама с папой тоже приехали в Москву. Но мама так похудела, что ей была велика даже моя одежда. Она поседела и стала очень нервной. Как-то я подслушала её разговор с лучшей подругой. Та устроила маме выговор: «Твоя дочь не должна видеть тебя в таком состоянии! Твой дом — там, где она, и нигде больше! У неё впереди вся жизнь, так что приведи себя в порядок. А пока я увезу её отдохнуть на пару недель».

Жизнь в Москве была совсем не такой, как жизнь на Кавказе. Я замечала некоторые отличия. Например, мы с мамой ходили гулять по окрестностям, и однажды я обнаружила библиотеку. Я хотела взять несколько книг, и мама одобрила идею. Чтобы получить читательский билет, нужно было заполнить анкету, но библиотекарша сказала, что может выдать книги только при предъявлении паспорта. И хотя Кавказ был частью России, маме нужно было иметь в паспорте регистрацию, чтобы находиться в Москве. А у неё не было. Она расстроилась, и мы поспешили уйти из библиотеки.

А однажды папа переехал в другое место. Я слышала, как взрослые говорили, что тогда, может быть, нас с мамой оставят в покое, потому что «они» будут преследовать его, а не нас. Как-то мы с мамой поехали навестить папу. Я была так рада видеть его. Он жил в тесном подвале, и нам пришлось ночевать в гостинице. В гостинице маму спросили, откуда она приехала. «Из Москвы», - ответила она. «Да, но где вы жили до Москвы?» - настойчиво интересовался мужчина за стойкой. «На Кавказе», - ответила мама. И тут оказалось, что в девятиэтажной гостинице на окраине Москвы нет ни одного свободного номера. Мама умоляюще смотрела на сотрудника гостиницы, но он сказал только: «Чего вы хотите? Вы же с Кавказа».

Потом в гостиницу приехала девушка папиного друга, она была русская. Она показала тому же сотруднику за стойкой свой паспорт и спросила, могут ли нам дать комнату и зарегистрировать на её имя. Разумеется, он согласился.
Осколки. Я всё время думаю об этих осколках. Я не могу их склеить.

То, что сказал нам сотрудник гостиницы, мне было не в новинку — я привыкла сталкиваться с таким отношением и в школе, и в магазинах. «Чурка», - обзывался иногда кто-нибудь из моих одноклассников, и все одобрительно кивали, а учитель шикал на того, кто сказал это. Именно так относились русские к выходцам с Кавказа. Я прислушивалась к разговорам взрослых и понимала, что многим кавказцам не удаётся найти здесь работу, снять квартиру или получить медицинскую помощь. Реакция родителей казалась мне преувеличенной, они выходили из себя всякий раз, когда происходило нечто подобное. Но мне казалось, что они боятся чего-то ещё, кого-то, о ком я не знаю, и кто может причинить им вред, масштабы которого я не могла осознать.

Ту ночь в гостинице мы провели вместе с папой. На другой день нам нужно было обратно, и когда автобус отъезжал, я махала папе в окно. У него была чужая, застывшая улыбка, и он быстро шёл по дороге прочь от удалявшегося автобуса. Мама сильно плакала, я спросила её: «В чём дело? Что такое?», но она ничего не ответила и только продолжала плакать.
Как-то раз я танцевала в моей комнате в квартире дяди и тёти, где они разрешили нам жить. Вдруг у меня выскочила коленная чашечка, но мне удалось тут же повернуться так, что она встала на место. Было так больно, что я закричала. Потом мне пришлось месяц лежать в своей комнате, потому что колено было серьёзно травмировано. Но я не ходила ни в травмпункт, ни к врачу. Я понимала, что наша ситуация слишком сложна, и я не могу даже пойти к врачу в Москве.

Так же было и с мамой, когда у неё заболела спина, и ей пришлось несколько месяцев лежать в постели. В какой-то момент она перестала есть. Каждый день, приходя из школы, я силком заставляла её хотя бы выпить воды. Когда её наполовину парализовало, мы поняли, что дела обстоят совсем плохо. Но дядя с тётей не осмеливались помогать нам. Я позвонила маминой лучшей подруге, и та отвезла нас к хорошему врачу, которому мы могли доверять. После этого маме стало немного лучше.

Maria Ameli «Ulovlig norsk», Pax Forlag

Анна
че ето вы имели в виду?
в МД я была у себя дома, там моя семья, родные и друзья, там на моем языке говорят
при чем тут патриотизм и емиграция, вы забыли что я замуж вышла? ЗАМУЖ !!!!!!!!!! а это не та же емиграция как у вас

Мария Амелие – нелегальная иммигрантка. Так получилось, и так гласит норвежский закон. Хотя девушка в этом не виновата. Родители вывезли ее за пределы нашей страны десять лет назад, когда она была несовершеннолетней. По каким причинам они решили уехать из Северной Осетии, где проживала семья, покрыто мраком неизвестности. Во всяком случае, статус беженцев им получить не удалось ни в Финляндии, ни в Норвегии. Мало того, никто не знает, куда потом делись Саламовы-старшие. Видимо, так и скитаются по Европе, переполненной нелегальными иммигрантами

Мадина выбрала другой путь. В Норвегии она закончила школу, университет (образование там дают независимо от наличия или отсутствия гражданства), получила степень бакалавра. И стала писать книги на норвежском языке, которым овладела в совершенстве. В прошлом году удостоилась звания «Норвежец года». Случилось это после выхода ее нашумевшей, даже, пожалуй, скандальной книги, которая называется «Незаконный норвежец».

В книге, которая стала сенсацией, рассказывается о теневых сторонах жизни этой процветающей скандинавской страны – о том, как и за счет чего выживают там нелегальные иммигранты. Понятно, что без взяток и коррупции в полиции при этом не обходится. По словам тех, кто владеет норвежским языком, Мария Амелие описала все безобразия с беспощадным реализмом. Читающей публике было очень интересно об этом узнать во всех подробностях.

Полиция прозрела

Именно после выхода этой книги полиция вдруг, внезапно озаботилась статусом ее автора. Неожиданно «выяснилось», что у Мадины нет ни гражданства, ни вида на жительство, и что она находится в Норвегии незаконно. Хотя девушка не скрывалась, активно занималась общественной деятельностью, семь лет ее не трогали. Но тут вдруг арестовали, отправили в спецприемник, провели переговоры с российскими представителями, и теперь судебное решение предопределено. Девушку ждет неизбежная высылка в Россию, где у нее нет ни дома, ни родственников, и куда ей ехать совсем не хочется.

Правозащитники и друзья Марии Амелие считают, что процесс и высылка стали актом мести норвежских правоохранительных органов в ответ на разоблачения в книге. Может быть, и есть основания для таких предположений. Отсюда, издалека трудно судить. Но иммиграционные власти просто следуют букве закона. Местного гражданства у девушки нет, статуса беженца тоже нет, следовательно, надо выдворить. Куда выдворить, тоже понятно. У Мадины имеется гражданство Российской Федерации, которого теперь лишить невозможно, Конституция не позволяет.
По форме все правильно, а по сути – издевательство. Фактически налицо типичное избирательное правосудие. Активисты местных общественных и правозащитных организаций, которые пытаются поддержать Мадину и даже устраивают митинги в ее защиту, в Норвегии полным-полно нелегальных иммигрантов, о которых полиции прекрасно известно, но их почему-то не высылают. Строго говоря, об этом и написана книга Марии Амелие, незаконное пребывание которой на норвежской земле тоже до недавних пор полицию не смущало.

Правозащитники апеллируют к премьер-министру, требуют сделать исключение. Но закон есть закон, и возникает суровая правовая коллизия. Происходит это далеко не в первый раз. Наверное, не все еще забыли прошлогоднюю эпопею с 82-летней Ириной Антоновой, которую при таких же обстоятельствах выдворили из Финляндии, где она проживала у дочери. Тогда закон вступил в противоречие даже не со справедливостью, а с элементарной гуманностью, человечностью. Не было никакой уверенности, что больная и очень пожилая женщина сможет пережить депортацию.

Тогда тоже шумели правозащитники, но помочь ничем не смогли. Старушку выдворили на родину, дорогу она перенесла, и живет теперь в доме престарелых в поселке Кикерино Ленинградской области. Марии Амелие тоже едва ли помогут правозащитники. Правительство не станет нарушать закон ради одной, пусть даже талантливой и незаурядной молодой женщины. В скандинавских странах это не принято.

Будущее в тумане

Мадина Саламова, в отличие от Ирины Антоновой, безусловно, сможет пережить депортацию. По крайней мере, физически. Но вот морально, психологически – совсем другое дело. Она не просто отлично вписалась в норвежское общество. Она стала его органической частью. Конечно, в 25 лет резкая смена всех жизненных обстоятельств не должна стать убийственным испытанием. Но ведь можно посмотреть и с другой стороны. И окажется, что ситуация, в которую попала девушка, в чем-то даже потяжелее, чем коллизия со старушкой.

Антонова – пенсионерка, и государство было обязано о ней позаботиться. Перед Мадиной Саламовой у государства никаких обязательств нет. Ей придется выживать самостоятельно, по принципу «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Причем выживать в условиях страны, которую она совсем не знает. Непонятно даже, где и на какие средства она будет жить. Скорее всего, Мадину отправят по месту «прежней прописки» ее родителей, то есть в Северную Осетию. А кому там нужна молодая норвежская писательница?
Если же девушка попробует перебраться в Москву или, например, в Санкт-Петербург, то – куда? К кому? И не факт, что там ей сможет помочь поддерживающая ее скандинавская общественность. Да еще могут возникнуть проблемы с регистрацией. И не только с регистрацией: Мадина отличается весьма характерной северо-кавказской внешностью, наши «профессиональные патриоты» не отличают осетинов от ингушей или чеченцев, а в последнее время радикалы из националистов пребывают в нездоровом возбуждении...

Будущее Марии Амелие – туманное и неопределенное. Есть, конечно, еще один выход. У девушки есть молодой человек, норвежец, и если она выйдет за него замуж, то сможет легально приобрести гражданство ставшей для нее любимой страны. Но готов ли на это ее друг? Впрочем, личная жизнь – дело темное, не будем вторгаться в эту деликатную сферу.

В любом случае, формально безупречное норвежское правосудие вместе с полицией сломали жизнь девушке. В строгом соответствии с законом. По железобетонным нормам правого государства. Вот еще один пример того, как закон может противоречить... Нет, даже не справедливости, а самому праву. Потому что законы часто бывают несправедливыми, а значит и не правовыми, как это ни парадоксально. Латинское слово justitia означает не только «правосудие», но и «справедливость». Вот и вышло, что восторжествовала юстиция, а в результате рухнул мир. Для одного человека. Но это уже много.

Когда-то я была девочкой из респектабельной, законопослушной, образованной семьи. Меня учили никогда не врать, отличать хорошее от плохого, гордиться своим происхождением и вести себя достойно, что бы ни случилось. И вот я сижу тут и понимаю, что в действительности всё намного сложнее. Достоинство и законопослушность — всё это полная чушь, когда понимаешь, что для того, чтобы выжить, необходимо принимать рискованные и часто противозаконные решения. Кто-то может сказать, что всегда есть выбор, что мы всегда можем выбирать. Но так ли это?

Как насчёт всех решений, которые уже были приняты? Мама с папой больше всего на свете хотели защитить меня, они хотели дать мне будушее — не лучшее будущее, а просто саму возможность иметь будущее. Они хотели, чтобы я осталась способной девочкой и сохранила достоинство, чтобы мне не пришлось делать ничего плохого. И всё же они вынуждены были уступить требованиям действительности. И хотя я всего лишь хочу жить нормальной, обычной жизнью, ходить в школу, смеяться с друзьями и быть в безопасности, этого недостоточно, чтобы получить право жить в Норвегии или где-то ещё.

12 декабря 2003
Я не хочу мечтать, скоро я возненавижу всё, всю мою жизнь, потому что мечты уносят меня далеко, в мечтах тепло и светит солнце, и вокруг царит мир и справедливость. А потом мне приходится падать обратно на землю, без парашюта, прямо на камни. И это так больно, что я не понимаю, почему я до сих пор жива. Я лежу на камнях со сломанными, перепачканными кровью крыльями и думаю: «Почему я не могу летать? Я могу, я хочу, у меня столько сил!»

Почему я снова сломала крылья, почему не могу просто улететь?

Я готова жить так дальше, я готова бежать, только бы не выслали обратно в Россию. Если мы окажемся в России, это конец. Я не знаю, каким образом и как скоро он наступит, но это будет конец. Я в отчаянии. Я и хочу, и не хочу надеяться, что скоро всё устроится.

У нас мало денег, нам нужно искать нелегальную работу. Но это непросто, когда боишься даже выйти из дома в магазин.

Другими словами, становится всё хуже и хуже.

20 марта 2004
Сейчас мы в плачевном состоянии. У нас есть месяц, чтобы определиться, согласны ли мы на новый судебный процесс. Поскольку полиция не назначила новую дату отъезда, мы тут на положении нелегалов. Это значит, что мы в любой момент можем быть арестованы. Мы с мамой и папой забыты и вычеркнуты системой. У нас нет паспортов, нет вообще никаких документов, нет личных номеров. Никто не может помочь нам, ни один закон не будет на нашей стороне. На сайте Апелляционной комиссии по делам иностранцев сказано, что незаконное пребывание в Норвегии уголовно наказуемо, и там чёрным по белому написано, что количество лет, прожитых в Норвегии нелегально, никак не поможет получить вид на жительство. И всё же мы не уезжаем. По- хорошему, мне не следовало бы ходить в школу и на танцы. Но я отказываюсь сидеть в квартире. Не могу больше. Если я продолжу сидеть в подполье и прятаться, я заболею. Если я буду ходить в школу, полиции легче будет меня найти. Я уже не знаю, что хуже.

Чем хуже обстоят мои дела, тем больше я улыбаюсь. Я ещё не рассказала друзьям, что мы проиграли процесс, не хочу расстраивать их. А глядя, как я улыбаюсь, они думают, что у меня всё отлично. Жизнь просто отвратительна. Сама не знаю, как мне удаётся сохранять хорошее настроение каждый день. Во мне такой избыток позитивной энергии, что я сама себе кажусь ненормальной.

Но мне страшно думать о будущем. Я не решаюсь писать об этом, думаю о «Дневнике Анны Франк» и о том, что она умерла. Никак не могу выбросить эту книгу из головы. Я не хочу закончить, как она. Я не заслуживаю смерти.

28 марта 2004
Но мама не живёт полной жизнью. Иногда она рассказывает мне немного о том страхе, который она испытала и который заставил её чувствовать себя загнанным, смертельно испуганным зверем, об угрозах и ситуации на Кавказе. Самое большое унижение в её жизни — это потеря доверия, то, что ей не поверили ни на Кавказе, ни в Норвегии. Она сидит дома и не может ничего делать. Говорит, что немного успокоилась, потому что в суде рассказала всё, что могла.

Из Части 1 (где Мария пишет уже не в форме дневника)

Глава 7
Наряду со студенческой жизнью и участием в студенческих мероприятиях у меня была и другая жизнь, о которой я не любила разговаривать ни с друзьями, ни с самой собой. Я ни разу не написала об этом в дневнике. Я думала, кому какая разница, что я зарабатываю деньги на жизнь уборкой. Я почти никогда не рассказывала о том, что у меня нет ни стипендии, ни кредита на обучение, потому что тогда возникало слишком много вопросов: «А почему? А как это возможно?», либо мне начинали подсказывать, как можно получить ссуду и какие условия самые выгодные. Чем больше я рассказывала о себе, тем больше приходилось объяснять. Мне это не нравилось. Людям, которые не входили в круг моих близких друзей, незачем было что-то знать обо мне. К тому же всё было намного сложнее, чем можно успеть объяснить в коротком разговоре со знакомым.

Но когда я решилась оглянуться назад на эти годы, я поняла, что не так уж легко относилась к уборке, которой мне приходилось заниматься несколько раз в неделю.

Иногда я думала о том, что занимаюсь нелегальной работой и не могу этого отрицать. В хорошие дни я думала, что облегчаю жизнь семьям, растящим маленьких детей, и мне повезло, что я могу обеспечивать себе средства на жизнь и образование. И всё же я постоянно осознавала, что теперь я не только нелегально живу, но и нелегально работаю, а это незаконно вдвойне в глазах полиции и Департамента по делам иностранцев. Но мне никак не удавалось жить в соответствии с их законами. Ведь мне нужны были деньги на еду, нужна была крыша над головой. Мне нужно было работать, чтобы получить образование и жить жизнью, хотя бы отдалённо похожей на нормальную. К тому же эта работа позволяла мне сохранить достоинство, я делала что-то хорошее для других людей, облегчала им жизнь. Так я успокаивала себя, но в глубине души я всегда знала, что работать нелегально — плохо, и испытывала из-за этого угрызения совести. Я часто ловила себя на мысли о том, что хотела бы платить налоги. Я мечтала, что когда-нибудь перестану испытывать чувство вины перед норвежскими властями, что буду честна с теми людьми, на кого я работаю. Я мечтала всё делать правильно и зарабатывать деньги законным путём. Я мечтала быть настоящей. Ложь угрожала моей жизни. Иногда люди называли меня загадочной, а меня просто тошнило от всего этого.

Но уборка была не только способом заработать деньги. Я говорила об этом с мамой, и мы пришли к выводу, что работа шла на пользу и другим аспектам нашей жизни в Норвегии, и они были так же важны для выживания, как и деньги. Без денег мы бы не справились. Но и без людей, которые хотели помочь нам, поддержать нас, причём не только финансово, но и психологически, которые позволили нам стать частью своей жизни, мы бы не справились тоже. Как бы мы ни старались быть милыми и отпимистичными, как бы ни нуждались в помощи других, самого по себе этого было недостаточно, чтобы обеспечить нам безопасность. Отношения с другими людьми дали нам чувство надёжной страховки, которое не купишь за деньги.

И для меня, и для мамы уборка была не просто работой. Мы обе привязывались к людям, у которых мы убирались, и они привязывались к нам. Нам всегда перепадало что-нибудь на Рождество, например домашнее печенье, подарки или чаевые. И на каждое Рождество мы с мамой бегали по магазинам в поисках подарков и подписывали открытки, чтобы отблагодарить их за заботу. Если нам что-то было нужно — одежда, кухонная утварь или садовые горшки, нам часто великодушно отдавали вещи. Не раз кто-то отвозил маму в садовый магазин, где она покупала цветы, которые потом сажала в нашем саду. На мамин день рождения они приходили к нам на обед, болтали с нами и дарили маме подарки. И поскольку нелегальные уборщицы не получали отпускных, они всегда старались платить нам побольше перед летними каникулами. И дело не в вещах и даже не в деньгах, а в добром отношении, которое помогало нам держаться.
Мама много работала на семейных праздниках, помогала на крещении, конфирмации и рождественских обедах. Так она узнала многие стороны норвежской культуры, о которых раньше мы только слышали.

«Мои женщины» - так мама с гордостью называла тех, на кого она работала в Тёнсберге, мы часто обсуждали их семейную жизнь, их детей, и так развенчивались многие мифы о норвежцах, которых мы наслушались в пункте приёма беженцев. Со временем о нас узнавало всё больше людей — не только семьи этих женщин, но также их друзья и соседи, и многие поддерживали нас. Нам с мамой удалось познакомиться не только с традициями норвежцев, но и с их повседневной жизнью. У каждого из них были свои проблемы. Повседневные заботы и бытовые неурядицы не знают политических границ. Они универсальны.

Те, на кого я работала, обращались со мной очень хорошо. Иногда у меня появлялось какое-то неприятное ощущение, и тогда я просто меняла дом, находила себе что-нибудь другое поблизости. Но как бы они мне ни нравились, я никогда, в отличие от мамы, не рассказывала им о своей жизни. Для мамы было очень важно отвечать честно, если они начинали задавать вопросы, а мне было трудно открываться людям. Я доверяла тем, на кого работала, но мне не казалось, что так уж нужно рассказывать им, что у меня нет права находиться в Норвегии. Так я чувствовала себя безопаснее, я ведь не хотела, чтобы в мою дверь здесь, в Тронхейме, постучала полиция — мне невыносима была всякая мысль об этом.
У тех, на кого я работала, обычно был красивый дом, хорошая работа, у некоторых были дети, а некоторые ждали ребёнка, некоторые были влюблены, а другие были молодожёнами. Я становилась частью из повседневной жизни. Мне казалось, что я как будто заглядываю в будущее, и мне нравилось, что оно выглядит таким счастливым.

Норвежцы немного иначе относятся к нелегальной работе, чем финны. Те, кто был знаком с деятельностью Директората по делам иностранцев, не очень-то хорошо отзывались о нём. Они говорили, что прежде всего нужно помогать людям, а не следовать слепо законам, которые не работают. Эти люди были так щедры, и дело тут не в деньгах, а в их желании подняться над деньгами и отдать частицу себя и своего соучастия. То, что за все эти годы нас не выкинули из страны, является доказательством их поддержки.

Адвокат предупреждал нас, что людей, оказавшихся в нашем положении, часто выдают полиции, а та их депортирует. Но ведь мы здесь. «Неужели ты и правда встречала только хороших людей в Норвегии? Неужели это возможно?», - я постоянно думаю об этом, спрашиваю себя. Я пришла к выводу, что доброта — врождённое качество норвежцев.
Жизнь в Тронхейме постепенно научила меня тому, что мир не делится на чёрное и белое. И беженец — это не только беженец, а норвежец — не только норвежец. В каждом человеке есть много цветов и оттенков. Я стала задумываться о том, кто они — все эти люди, которые помогают нам, которые понимают нас и не отворачиваются.

Убираясь в домах других людей, я также научилась терпению. Раньше я и не знала, что это такое. Мне казалось, что оно выстраивает мой характер. Работая, я становилась сильнее, потому что я понимала, что эта работа важна. Я знала, что в каждой работе самой по себе есть смысл, и каждую работу нужно уважать. Я никогда не смотрела свысока на разносчиков газет, которых обычно встречаешь на улице, возвращаясь с вечеринки, или на таксистов, или на уборщиц в университете. Наверное, этот жизненный урок пришёл ко мне очень вовремя. Все люди одинаково важны.

Я потратила очень много лет, чтобы понять именно это: каждая человеческая жизнь означает что- то в общей картине. До меня вдруг дошло, что прежде всего я — человек, который существует, дышит, имеет права и мечты. Иногда мне казалось, что я — муравей, заблудившийся в муравейнике, и никогда не увижу звёзд, не увижу различных перспектив. Я чувствовала себя маленькой и незначительной, и совершенно беспомощной перед лицом окружающего мира. Я не думала, что мои слова имеют ценность. Но мне верили.

Я поняла, что хоть я и муравей в муравейнике, всего лишь иголка в стоге сена и не оставлю следа в мировой истории, но я могу оставить след в человеческом сердце, так же, как другие люди оставляют следы в моём. Я подняла взгляд от своего муравейника и сказала себе: «Никогда не нужно недооценивать жизнь маленького человека. Потому что маленьких людей не существует».

Глава 8
В ноябре 2006 я заболела. Я поехала в дежурную медицинскую часть, но там мне сказали отправляться к моему лечащему врачу. А ведь у меня не было лечащего врача. Единственный врач, который был в курсе моей истории и мог принять меня, находился в Тёнсберге. Я стояла чуть не плача и думала: «Что же мне теперь делать?» Я побрела домой и попыталась найти решение в интернете.

Мне повезло, я приняла кое-какие таблетки, и мне стало намного лучше. Но это заставило меня задуматься о моём положении. А что если бы у меня была тяжёлая и заразная болезнь, или если бы мои прививки закончили действовать и я не могла бы сделать новые? Что если бы кто-то заразился из-за меня? Я не могла избавиться от отчаяния. Конечно, я знала, что согласно норвежским законам врач обязан принять меня, даже если я нелегальный иммигрант. Но мне было слишком страшно обращаться к врачу, как бы тяжело я ни была больна. Я не могла позволить себе по неосторожности лишиться той жизни, что у меня была.

Впервые я начала всерьёз задумываться о будущем. Если бы что-то случилось с моими родителями, если бы они умерли, я бы даже не смогла похоронить их достойным и законным образом. А что если бы кому-то из них потребовалась дорогая и серьёзная операция, а я не смогла бы им помочь? Как я смогу завести семью и ребёнка в таком положении? И какой матерью стала бы я, дав жизнь ребёнку, который с рождения вынужден был бы жить в страхе и которого в любой момент могли бы выгнать из Норвегии?

А что если бы меня изнасиловали и ограбили? К кому я могла бы обратиться тогда? А если бы я стала свидетелем преступления, смогла бы я обратиться в полицию за помощью? Навряд ли. Я бы затаилась и надеялась бы, что это обойдёт меня стороной. А если бы кто-то решил воспользоваться тем, что я нахожусь в уязвимом положении, и втянул бы меня в преступную деятельность? Наличие таких, как я, нелегальных иммигрантов может быть опасно для всего общества, и я не знала, какие последствия это повлечёт за собой — как для норвежского общества, так и для меня самой.

Я не могла отделаться от этих мыслей. И не было оснований надеяться на чудо, которое вытащит нас из этого положения.
Приехав домой на рождество в 2006 году, я поняла ещё кое-что. Первые годы в Норвегии мы прожили в тумане прошлого, как будто каждый день мог стать для нас последним. Я редко останавливалась и задумывалась, что происходит с моей жизнью, но в Трохейме мне удалось немного успокоиться, вдохнуть поглубже — и попытаться понять. Мои родители никогда не были идеальными. Внезапно они стали для меня просто людьми. Да, они совершили в жизни много ошибок, но они всегда желали мне только добра. И точно так же, как я приняла своих самых близких друзей, я приняла родителей — такими, какими они были, со всеми их достоинствами и недостатками. И я чувствовала ответственность за них, ведь с годами они не становились сильнее.

Я вспомнила тот день, когда папа купил дешёвую футболку в магазине Армии спасения. Он был очень доволен покупкой и надел её дома, чтобы показать нам. Папа посмотрел на большую надпись на груди, но не понял, что она означает. А мама, увидев его, засмеялась. Потом она перевела надпись ему, и они смотрели друг на друга, не зная, плакать им или смеяться. Текст на футболке гласил: «Человек, у которого было всё».

Потому что когда-то у папы и вправду было всё. Он никогда сидел на месте, был очень активным предпринимателем и организатором, он основал и управлял многими предприятиями, и у него было весомое положение в обществе. Он никогда не зарабатывал деньги ради денег, просто ему нравилось то, чем он занимался. Он любил приносить пользу своей стране, создавать рабочие места и тем самым уменьшать безработицу. Он считал, что жизнь слишком коротка, чтобы мелочиться, и он всегда жертвовал деньги, чтобы другие могли улучшить свою жизнь. И к чему он пришёл? Он был связан по рукам и ногам нашим нелегальным существованием и не мог ничем заниматься.

Мама не меньше него пострадала от того оборота, который приняла наша жизнь. Она была одной из лучших выпускниц университета, у неё была хорошая работа и её ждала заманчивая карьера в министерстве, - и вот она моет полы у чужих людей, в чужой стране и вынуждена таким образом зарабатывать на жизнь своей семье, чтобы её дочерь могла получить образование. В феврале 2007 года я написала в дневнике: «Я понимаю теперь, что многие вещи дались мне проще. Им гораздо сложнее интегрироваться, находясь в такой непростой ситуации. И мама по-прежнему не может жить полной жизнью. Мы с папой пытаемся жить по-настоящему, а мама чего-то ждёт. Она так и не перестала бояться. Она — человек порядка, ей нужен паспорт, который служит доказательством её существования. Без этого она никогда не сможет делать ничего сверх самого необходимого, например работы. Я надеюсь, что в один прекрасный день Норвегия дарует ей официальное право на жизнь, ведь она этого заслуживает. Она даже не хотела приехать ко мне в Тронхейм, потому что боялась, что контролёр в поезде спросит у неё не только билет, но и документы. Она всё время думает о таких вещах, а я всё меньше думаю о них сознательно, просто решаю вопросы по мере возникновения».

Мама с папой распрощались с пятьюдесятью годами жизни в другой стране. Они абсолютно отрезаны от своих воспоминаний и общественной жизни, которую они выстраивали постепенно в течение нескольких десятков лет. Их опыт и образование ничего не значат здесь. Я была ребёнком и провела в бегах едва ли не больше времени, чем на родине. После нескольких лет жизни в Норвегии мысль о том, чтобы уехать, причиняет мне боль. Я даже представить себе не могу, как
сложно должно быть вычеркнуть из своей жизни несколько десятков лет, поскольку они совершенно не имеют значения здесь, на новом месте. Как можно после этого жить дальше? Как им это удаётся?

Пытаясь заново выстроить свою жизнь в Норвегии, заводя хороших и верных друзей, я поняла, что именно это мои родители в своё время делали на Кавказе, и потом им пришлось всё это покинуть. Я начала здесь жить по-настоящему, а им это ещё только предстояло. Я мало что помнила о родном городе и стране, а у них в багаже оставалось бесчисленное множество воспоминаний. Воспоминаний о стране, о людях, о переменах, об улицах, которые были особенно красивы в определённое время года. Воспоминания наслаивались друг на друга, а вся жизнь в Норвегии была как чистый лист. Я знала, что когда мы уехали в 2000 году, они не успели ни с кем попрощаться, даже с бабушкой и дедушкой. Они не попрощались со своими братьями и сёстрами, дядьями и тётками, со своими друзьями. И ни разу за все десять лет, что прошли с нашего бегства из России, они не решились связаться с ними. Так что все мосты были сожжены. Я снова задумалась о том, как страшно и трудно им, должно быть, было, когда они принимали решение об отъезде. Насколько катастрофическим должно было быть их положение тогда, если теперь, десять лет спустя, они даже думать не осмеливаются о том, чтобы вернуться? Я поняла, что могу только догадываться об их чувствах, и что я никогда не пойму до конца, насколько страшно было их положение в России. Я много думала о том, сколько они сделали, чтобы защитить меня от своих проблем. И как много они сделали и скольким пожертвовали, чтобы мне жилось хорошо в Тронхейме.

Глава 9
Я понимаю сейчас, что я так и не перестала быть беженцем. Вероятно, в моём словаре «жить» означало «уезжать, переселяться на новое место». «Я никогда не вернусь» - это влияло на все мои попытки начать с чистого листа, на моё детство, мою молодость, мою любовь, мою принадлежность, привычный мыльный пузырь, в котором я жила, мою действительность. Я не понимала людей, которые могли сказать: «Я прожил здесь все 25 лет моей жизни», зато я хорошо понимала тех, кто говорил, что покинул всё и никогда не вернётся. Года, два, три, четыре — вот уже семь лет в Норвегии, они ощущаются как целая вечность. Можно говорить о различных способах исчисления времени, о разных парадигмах. Сколько лет имеют наибольшую ценность? Что делает человека живым? Какой ответ принимать за верный? После многих безрадостных дней упорной работы и скучной, бедной событиями осени я постепенно приблизилась к завершению моей магистерской работы.

Я изо всех сил старалась выяснить, как помочь моей семье остаться здесь. Я анонимно звонила в Норвежскую ассоциацию беженцев, но они ответили мне, что моя ситуация безнадёжна. Я говорила с несколькими адвокатами, чтобы разобраться в ситуации, и отправила обращение в Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Адвокаты чаще всего вежливо отвечали мне, что ничем не могут помочь. Некоторые перенаправляли меня к другим адвокатом, некоторым нужны были только деньги, и у них не было времени с нами встретиться. Я спросила в МОМ, международной организации по миграции, могут ли они отправить меня в любую страну, кроме России, ведь у меня не было российского гражданства из-за того, что я уехала оттуда до достижения 16 лет. Но они ответили, что я всё равно должна вернуться в Россию. Я говорила с политиками, но получила разъяснение, что законными иммигрантами в Норвегии могут считаться либо те, кто получил здесь разрешение на работу, либо те, кто получил положительный ответ на своё прошение о предоставлении убежища, таковы правила, и они ничего не могут сделать. К тому же моё дело было слишком сложным, чтобы они могли помочь советом или делом.

В марте 2009 года мы наконец нашли хорошего и порядочного адвоката. Он объяснил нам, что если наше дело всплывёт сейчас, нас не просто вышлют из страны. «Скороее всего, вам будет запрещён въезд в Норвегию, а также в другие страны Шенгенского соглашения, на пять, а то и на десять лет, если не на всю жизнь», - сказал он, и я почувствовала, что у меня перехватило дыхание. Он также объяснил нам, что если мы инициируем судебной процесс против Апелляционной комиссии, нам скорее всего не разрешат лично присутствовать на судебных заседаниях, а только по телефону, поскольку нас сразу же депортируют. Выиграть такое дело — это всё равно, что выиграть в лотерею, или даже в русскую рулетку. В довершение ко всему мы узнали, что если наше дело будет пересмотрено, маму с папой скорее всего вышлют, а мои шансы остаться всего на несколько процентов выше. И несмотря на то, что я боялась полиции, которая могла в любой момент прийти и забрать нас, я не захотела снова поднимать дело. Я хотела сначала ещё пожить.

Мария 25 лет

Глава 10
Оглядываясь назад на те годы, я удивляюсь тому, как легко может довести до безумия жизнь в пункте приёма беженцев. Как будто эти люди проводили границу с того момента, как получали статус «беженцев», помещались в «пункт приёма беженцев» и их жизнь превращалась в ожидание своей очереди. И речь здесь не о какой-то законной или незаконной границе, и не о границе страны, в которую они приехали, речь о границе в них самих. Вряд ли кто-то из обитателей пункта приёма беженцев считал себя полноценным человеком. Они были как туловища с отрубленными руками и ногами. Как будто жизнь в пункте приёма беженцев превращала их в каких-то недочеловеков, которые больше не могли отвечать за свои слова и действия. Да и как можно чувствовать что-то, если тебе не дают шанса на жизнь?

«Как называется твоя книга?», - часто спрашивали люди, узнав, что я пишу. Я не отвечала, но про себя думала, что она могла бы называться «Завтра будет новый день», и при этом вспоминала Скарлетт.

Одно из моих любимых детских воспоминаний — как я смотрела «Унесённые ветром» вместе с бабушкой. Этот фильм часто показывали по телевизору, и тогда я смотрела, не отрываясь, а бабушка шила, но тоже увлечённо следила за происходящим на экране. У нас обеих на глаза наворачивались слёзы в самые трогательные моменты, а мама иногда заглядывала в гостиную и снисходительно улыбалась, глядя на нас.

Скарлетт О’Хара была важной частью моего мира. Мне было около двенадцати, когда я поняла благодаря ей одну важную вещь: что завтра всегда будет новый день, и что всё плохое можно отложить на завтра, а сегодня жить полной жизнью и никогда, никогда не позволять обстоятельствам сломить себя. У других был Скайберт*, а у меня была Скарлетт, которая заставила понять, что я всё ещё могу верить в будущее.

*Вымышленный друг Альберта Оберга, главного героя популярной шведской серии книг для детей.

С двенадцати лет у меня появился выбор: либо сидеть и плакать, позволить всем ужасным переменам, которые произошли в моей жизни, сломить и уничтожить меня. Либо, как Скарлетт, сжать зубы и не тратить время на жалобы. Благодаря ей я осознала и поверила, что даже если у меня нет никаких возможностей, я могу создать их сама. Если у неё не было платья, она просто снимала штору и шила себе новое. И потеряв в своей жизни любовь, дом, родину и саму себя, я должна была жить дальше, несмотря ни на что. Я хотела быть похожей на Скарлетт, которая всегда могла найти в себе силы и выдержать все испытания. Скарлетт была моим супергероем.

Но я знала, что даже супергерои не безупречны. Скарлетт тоже допустила ошибку. Она оттолкнула того, кто любил её.
И в этом я могла её превзойти. Я хотела улыбаться миру и осознавать, насколько прекрасна жизнь и люди вокруг меня, искать счастье там, где другие не смогли бы его найти, и никогда не давать угаснуть внутреннему огню. Я хотела улыбаться от всего сердца и заботиться обо всех, кто делал мою жизнь хоть немного лучше. И хотя иногда моя улыбка была вызвана не счастьем, а болью и тоской, я всё равно хотела быть настоящей. Я поняла, что могу быть сильной даже в моменты слабости, и что разрешая себе чувствовать что-то, я становлюсь храбрее.

Я лучше поняла многие вещи, работая над этой книгой. Так я прожила все эти годы в Норвегии, и моими друзьями были Скарлетт и бегство. Мне нравилось здесь, я жила и не оглядывалась назад. Я предпочитала действовать, много работать, чтобы редкие моменты покоя и радости становились важными и долгожданными. Мне не нравилось попусту тратить время. Я использовала слова, образы и клетки моего собственного тела, чтобы сохранить каждую деталь важнейших моментов, которые в будущем могли оказаться решающими для всей моей жизни. Я всегда старалась помнить, что, как в любом хорошо продуманном захватывающем фильме, в моей жизни все элементы имеют значение, и ни один момент настоящего нельзя сбрасывать со счетов и проматывать, если стало скучно смотреть.

Но все эти годы, прожитые в Норвегии, я избегала думать о прошлом. Ведь я находилась и нахожусь в настоящем. И именно в настоящем я мечтала, что мне позволят мечтать о будущем.

Многие из постингов в моём блоге написаны именно об этом. 28 июня 2009 года я написала:
«Я чувствую, что настоящее время нравится мне больше, чем все остальные времена, потому что настоящее даёт мне неописуемое чувство присутствия в моей собственной жизни. Я могу остановиться и посмотреть на звёзды или на огни неоновых вывесок на высотных домах Осло. Я чувствую запах воспоминаний так отчётливо, что иногда мне приходится опереться о невидимую стену, чтобы не упасть. Но больше всего мне нравятся мгновения. Я люблю смотреть, как падает снег — снежинки танцуют в воздухе бесчисленное множество кругов, прежде чем упасть на землю и умереть. Я люблю, когда приходит весна, люблю смотреть на людей, на цветы, которые вылезают из земли с невиданной скоростью, мне нравится аромат ожидания и влюблённости, который опускается, как влажный лёгкий туман, на весь город.

В эти моменты я могу внезапно осознать, что я — девушка, испытывающая скорбь размером с полмира, обладающая зрелостью, которая заставляет задавать вопросы о том, зачем мы живём и в чём смысл. Я — девушка, которая может остановиться посреди улицы, поднять глаза к небу и спросить себя: почему ничто не длится, почему всё хорошее заканчивается? А ещё я — девушка, которая не дочитывает книги и не досматривает фильмы, как только замечает признаки того, что у них будет плохой конец. Я чувствую бесконечную слабость, я устаю и начинаю задыхаться, если мне приходится смотреть, как персонажи приближаются к трагической развязке. Я — девушка, которая знает, что прошлое никак не может оставить её в покое. Я — Мария Амели, и теперь я знаю, что для того, чтобы идти вперёд, я должна не просто оглянуться назад. Я должна остановиться, развернуться и долго рассматривать своё прошлое, смотреть на всё то, что я пережила за эти годы в Норвегии. Только тогда я смогу понять, в чём был смысл всего этого, и найти путь к своему будущему».

Глава 11
Как-то раз я вспомнила случай, произошедший однажды зимой в Тронхейме. Я записала эту историю много лет спустя после того, как она произошла. И лишь несколько раз перечитав её по- норвежски, я заметила нечто абсурдное в этой истории:

«Я прибываю на железнодорожный вокзал в Тронхейме и запрыгиваю в первое же свободное такси. Наконец-то я возвращаюсь домой после долгих рождественских каникул. Я оживлённо болтаю с таксистом о том, какой была погода на рождественских каникулах и сколько снега выпало в сочельник. Ехать совсем недалеко, но наш путь пролегает мимо мест, полных воспоминаний. Я жадно впитываю всё, что вижу, все впечатления, виды города, и обнимаю всё это своим взглядом. Как хорошо вернуться сюда!

Я вижу шофёра в зеркале заднего вида. И вдруг я поспешно отвожу взгляд, охваченная одной неожиданной мыслью. Я смотрю на него снова, а потом задаю вопрос — сначала мысленно самой себе, а через несколько секунд, набравшись храбрости, спрашиваю у него по-норвежски: «Вы случайно не с Кавказа?» Он отрывает глаза от дороги и смотрит на меня в зеркале. Его глаза расширяются, а густые тёмные брови приподнимаются в удивлении. Он быстро отвечает: «Ну да», и, чтобы скрыть своё удивление, добавляет: «А как вы поняли?».

«Я просто увидела. Я сама когда-то приехала оттуда. Но я так долго прожила здесь, что уже стала норвежкой», - отвечаю я.

«Так Вы тоже с Кавказа? Я был совершенно уверен, что Вы норвежка!», - говорит он и смеётся, а тем временем мы поворачиваем на мою улицу. ‘Story of my life ...’* - думаю я и отвожу взгляд от зеркала заднего вида. Я спрашиваю, давно ли он здесь, он говорит по-норвежски практически без ошибок. «Уже несколько лет. Мне нравится в Норвегии», - отвечает он и снова отрывает взгляд от дороги и смотрит в зеркало.

* История моей жизни (англ.), также название известной песни Кристиана Леонтию.

Больше мы ничего не говорим. Мне больше нечего ему сказать. Мы оба — беженцы, оказавшиеся в одном городе, в одном такси, мы как трамвайные пути, которые пересекаются и снова расходятся, и точка пересечения светится в моей голове счастливыми детскими воспоминаниями о том, как всё было до того, как что-то пошло не так. Мне не нужно спрашивать его, потому что я знаю, что когда мы смотрим на фьорд и горы, мы оба вспоминаем гордые горы Кавказа.
Я выхожу из такси и желаю ему удачи. «Береги себя», - говорит он мне. Я поднимаюсь по лестнице, достаю ключи от моей комнаты. Открываю дверь, вхожу в знакомую обстановку и выдыхаю.
Наконец-то я дома....»

Постепенно всё переменилось, и я писала эту книгу с надеждой. Каждый день я надеялась, что наша жизнь станет лучше. Я надеялась, что мир будет более справедлив, что законы окажутся человечнее в необычных, крайних случаях. Я надеялась, что в той статье о Берлускони была неправда, что беженцев на лодке спасли, что экипаж проходящего мимо судна не оставил их гнить посреди моря из-за того, что их могли наказать за оказанную помощь. Я надеялась, что дети, проделавшие столь долгий путь в контейнере, получили шанс на светлое будущее. Я надеялась, что когда ООН раз за разом подвергала Норвегию критике за ущемление прав человека и несправедливую иммиграционную политику, это положит начало чему-то великому и прекрасному. Я надеялась, что слово «авантюрист» когда-нибудь приобретёт позитивный смысл, что оно могло бы означать сильных и оптимистичных людей, которые смогли восстать из пепла. Я надеялась, что кто-то поймёт, насколько я интегрирована, увидит, что у меня есть друзья и знакомые. Я надеялась, что восхтительное чувство, что я дома, которое жило в моём сердце — это не просто мусор, что кто-то поймёт, что мне пришлось пережить, и сколько времени я потратила на то, чтобы вырастить в себе это чувство.

В конце концов я поняла, что не месть заставила меня написать эту книгу. Я общалась с Директоратом и Апелляционной комиссией по делам иностранцев два года, а со своими друзьями в Норвегии — целых семь лет. Я нашла в Норвегии не месть. И не месть стала толчком к написанию этой книги, а любовь и благодарность к людям, которых мы встретили здесь. Благодаря им я стала не просто нелегальным иммигрантом, который отказывается возвращаться, и не просто бесстыжим «авантюристом».

Когда вышел закон о том, что помощь нелегальным иммигрантам наказуема, я боялась возможных последствий. Капитаны кораблей, которые оставляли встретившихся им в море беженцев умирать на воде, избегали штрафных санкций. Но с этим решением им приходилось жить всю оставшуюсь жизнь. Неужели Норвегия желает ввести у себя подобные законы? Мне казалось, что норвежцы, которые относились к нам с пониманием и взаимным уважением, которые нарушали закон, чтобы дать нам работу и защиту, не должны бояться помогать нам. Они не заслуживают наказания, и нельзя заставить их бояться принимать единственно верное решение, достойное восхищения, а именно — решение помочь своему ближнему. Я надеялась, что мы в результате не придём к обществу и законам, которые разрушают нашу человечность и унижают человеческое достоинство. Я надеялась, что эта система не лишит людей веры в то, что Норвегия — хорошая страна, одна из лучших стран в мире, где мне хотелось бы жить и которой всем нам хотелось бы гордиться. Я надеялась.

В течение нескольких месяцев после визита полиции к маме с папой я боялась депортации как никогда в жизни. Каждый раз, когда я приходила к ним домой после целого дня учёбы в библиотеке, я боялась, что они исчезнут, что полиция решит депортировать их именно сегодня. Но последние слова, которые сказал Халвор, крутились в моей голове. Я снова и снова перечитывала права человека, вдумывалась в определения и размышляла о том, что делает человека человеком.

С одной стороны мы незаконно находились в Норвегии и нарушили закон об иммигрантах, назвав вымышленные имена уже давным-давно — всё потому, что мы боялись погибнуть в России, откуда мы бежали, чтобы спасти свою жизнь. С другой стороны, мы получили отказ задолго до того, как открылась наша ложь о Финляндии и о наших именах. Мы никогда никого не убивали, ничего не крали и не причиняли никому вреда. Всё то время, что мы провели в Норвегии, мы изо всех сил старались выжить и интегрироваться в норвежское общество. И чем дальше, тем больше мы мечтали о том, что однажды мы сможем остаться здесь на законном основании, платить налоги и приносить пользу обществу, частью которого мы уже стали, благодаря всем тем людям, которые нас поддерживали. Так почему же мы должны бояться полиции?

Отредактировано Dolly (2011-01-25 22:22:00)